Название дано лишь для того, чтобы объяснить некоторые весьма жесткие суждения Катерины, встречающиеся в этом тексте. Она взошла на костер через час после того, как написала последние строки. Этот небольшой список она передала монаху Жаку, верному товарищу, который задержался на этом свете немногим более.

В сущности, это было самое замечательное приключение всей моей жизни, пусть даже сегодня конец ее виден сейчас так отчетливо, как никогда прежде. Я не раскаиваюсь и не виню в этом никого. Никогда еще не была я столь спокойна и собрана. И столь далека от Господа.

Я привыкла, что не стоит считать время – оно обычно слишком однообразно – госпиталь святого Антония, что в Страсбурге – темное помещение, с сотнями больных и умирающих – и мутная мгла огромной монастырской библиотеки. Там нет времени.

В столице я впервые увидела жизнь, о которой прежде только читала и силилась представить. Сначала это только испугало. Единственный близкий человек здесь – брат Мишель, он больше чем брат, он Единственный брат, - даже его я с трудом узнавала. Когда я вошла в замок, первой вестью было, что ушел архиепископ. И тогда что-то внутри меня осознало, что назад дороги нет.

Злые, высокомерные люди, смех, наигранное счастье, а потом такое же наигранное горе – все это потрясало своим блеском и беззастенчивостью. Это не было злом, это было – «суета сует и всяческая суета».

Потом Мишель попросил меня отправиться в Авиньон, к самозванцу. И я , все еще сознавая, что возврата нет, согласилась. Безрассудный поступок, сколько раз я ощущала себя почти что Цезарем, отправившимся ночью к аллоброгам. Это было увлекательно. И совсем не страшно. Авиньонец принял меня радушно и слушал внимательно, говорить с ним оказалось необычайно приятно – он очень образован.

Впрочем, разговор не обошелся без спора о религии – пришлось вспомнить уроки риторики отца Иакова. Я очень часто вспоминаю здесь отца Иакова, но почему-то ему не удается направить меня на истинный путь. Мне не хочется этого.

Десять лет назад... да, ровно десять, в Страсбурге была эпидемия холеры. Тогда я уже жила при госпитале и училась, у отца Иакова, вместе с Мишелем. Не помню ничего , вызывающего больший страх, чем эпидемия. Отец Иаков все время подбадривал нас, как мог, он не рассказывал историй о деяниях святых, он вспоминал свою жизнь, приключения тех времен, когда он еще был рыцарем. А потом мы снова возвращались в госпиталь... Нет, сейчас мне совсем не страшно.

Когда я вернулась из Авиньона с благословением «папы», помогала немного Мишелю с его бумагами и делами – насколько вообще способен помогать человек, в таких делах совершенно несведущий.

А потом попыталась спасти жизнь несчастной Габриелы, или хотя бы добиться справедливого суда. Мне это почти удалось. Но именно из-за этого приговорили судью, а потом и Габриелу. А потом эта женщина, которая казалась мне... чем-то дьявольски недосягаемым.. она убила Мишеля, моего Мишеля, и я не могла ничего сделать. Только перерезала ей артерию, ее же ножом. И Господь не покарал меня праведным гневом, и небеса не разверзлись надо мной.

Потом брат Бернар, ставший архиепископом, попросил меня продолжить занятия секретаря. Впрочем, более всего я занималасьего охраной. Странный человек этот Бернар, всегда ощущаешь его жутковатое самолюбие, но именно от этого начинаешь восхищаться им еще больше. Честно говоря, мне было жаль его, но до сих пор уверенна, что кардинал был прав.

Кардинал.. он только приехал и сразу же сумел увидеть нас всех, наверное, потому что сам он носит маску куда более хитроумно устроенную.Я ненавижу его. Мне казалось, что он отчасти повинен во всех наших бедах, и смерть его все упростит. Может быть, так оно и есть.

Я видела очень многих людей и слышала слишком много исповедей. Я не смогу, да и не должна о них всех писать. Но я всех их помню. Я ухожу с чистой совестью, не нарушив собственных законов и преступив все возможные людские. Меня не возведут в сан аббатисы и не напишут имени на могиле. Я исчезну, и никем не буду помянута уже через неделю. Странно.